Забрал из паблика Президент Республики Северная Осетия-Алания (Facebook).
Русский эмигрант стал в XX веке лицом разрушенной империи, вопиющим свидетелем ее коллапса. Эмигранты тихо оплакивали гибель своей Родины и словно в отместку за вынужденное бегство, они также вынужденно подарили свой талант приютившем их странам, став главным «экспортом» на Запад.
Однако есть феномен, куда более глубокий и непредсказуемый, чем переезд на чужбину под тоскливое уханье пароходного гудка. Это уход в самого себя, своеобразная внутренняя эмиграция, ведь потерять свой край можно и не покидая его. Подобно тому как можно стать завалящей мебелью в своем доме, можно и превратиться в лишний элемент в общественной жизни под веянием «новых мод», при этом новых не значит прогрессивных.
Главный творец русского эмигрантского эпоса Владимир Набоков не раз восклицал устами своих персонажей.
«Вдруг ему стало обидно — отчего это в России всё сделалось таким плохоньким, корявым, серым, как она могла так оболваниться и притупиться? Или в старом стремлении "к свету" таился роковой порок, который по мере естественного продвижения к цели становился всё виднее, пока не обнаружилось, что этот "свет" горит в окне тюремного надзирателя, только и всего? Когда началась эта странная зависимость между обострением жажды и замутнением источника? В сороковых годах? В шестидесятых? И "что делать" теперь? Не следует ли раз навсегда отказаться от всякой тоски по родине, от всякой родины, кроме той, которая со мной, во мне, пристала как серебро морского песка к коже подошв, живет в глазах, в крови, придает глубину и даль заднему плану каждой жизненной надежды?», - горемыкой рассуждает Годунов-Чердынцев из набоковского “Дара”.
И все же у нас дела обстоят плоше, ибо нет стремления к свету даже большевистской свободы, сияющей для писателя «в окне тюремного надзирателя». Мы утратили всякие чаяния, и подобно Годунову-Чердынцеву удивляемся, когда это случилось, отчего мы все оболванились, а наш вкус к политической и творческой свободе притупился. Неужели такой «корявый и серый» итог нашего пути, что мы не решаем за себя.
Уже в другом рассказе Набокова “Истребление тиранов”, повествователь сокрушается: «Из дико цветущего моего государства он сделал обширный огород, в котором особой заботой окружены репа, капуста да свекла; посему все страсти страны свелись к страсти овощной, земляной, толстой. Огород в соседстве фабрики с непременным звуковым участием где-то маневрирующего паровоза, и над всем этим безнадежное белесое небо городских окраин — и все, что сюда воображение машинально относит; забор, ржавая жестянка среди чертополоха, битое стекло, нечистоты, взрыв черного мушиного жужжания из-под ног... вот нынешний образ моей страны, — образ предельного уныния, но уныние у нас в почете, и однажды им брошенный (в свальную яму глупости) лозунг "половина нашей земли должна быть обработана, а другая заасфальтирована" повторяется дураками, как нечто, выражающее вершину человеческого счастья».
Надо понимать, что капуста и свекла в осетинском варианте – это личная безопасность и деньги, а в “фабрике по соседству” угадывается Электроцинк, вокруг которого в почете «образ предельного уныния». Правда в Осетии власть не печется даже об асфальтировании дорог и обработанности земель, которые по Набокову выступают символами падения, а для нас это только намеченные на будущее цели.
Впрочем, и парламенту и правительству РСО-Алания стоит ознакомиться с историей, которая учит, что большевики, загнанные в подполье, получали подпитку из эмигрантской среды, а результат известен всем. По историческим меркам, вы лишь калифы на час, а мы можем прогнать свою эмигрантскую печаль, и тогда бежать уже придется вам, и не в себя, а за пределы нашей республики.
Русский эмигрант стал в XX веке лицом разрушенной империи, вопиющим свидетелем ее коллапса. Эмигранты тихо оплакивали гибель своей Родины и словно в отместку за вынужденное бегство, они также вынужденно подарили свой талант приютившем их странам, став главным «экспортом» на Запад.
Однако есть феномен, куда более глубокий и непредсказуемый, чем переезд на чужбину под тоскливое уханье пароходного гудка. Это уход в самого себя, своеобразная внутренняя эмиграция, ведь потерять свой край можно и не покидая его. Подобно тому как можно стать завалящей мебелью в своем доме, можно и превратиться в лишний элемент в общественной жизни под веянием «новых мод», при этом новых не значит прогрессивных.
Главный творец русского эмигрантского эпоса Владимир Набоков не раз восклицал устами своих персонажей.
«Вдруг ему стало обидно — отчего это в России всё сделалось таким плохоньким, корявым, серым, как она могла так оболваниться и притупиться? Или в старом стремлении "к свету" таился роковой порок, который по мере естественного продвижения к цели становился всё виднее, пока не обнаружилось, что этот "свет" горит в окне тюремного надзирателя, только и всего? Когда началась эта странная зависимость между обострением жажды и замутнением источника? В сороковых годах? В шестидесятых? И "что делать" теперь? Не следует ли раз навсегда отказаться от всякой тоски по родине, от всякой родины, кроме той, которая со мной, во мне, пристала как серебро морского песка к коже подошв, живет в глазах, в крови, придает глубину и даль заднему плану каждой жизненной надежды?», - горемыкой рассуждает Годунов-Чердынцев из набоковского “Дара”.
И все же у нас дела обстоят плоше, ибо нет стремления к свету даже большевистской свободы, сияющей для писателя «в окне тюремного надзирателя». Мы утратили всякие чаяния, и подобно Годунову-Чердынцеву удивляемся, когда это случилось, отчего мы все оболванились, а наш вкус к политической и творческой свободе притупился. Неужели такой «корявый и серый» итог нашего пути, что мы не решаем за себя.
Забрав у нас право выбора, а значит ответственности за будущее, власть делает из нас негласных эмигрантов, потерявших почву Родины под ногами.Сколько людей, живущих в республике, озираясь по сторонам, видят чужбину, в которой так бледно и бескровно почти всякой движение и так неуклюж всякий жест. Сначала власть с ювелирным мастерством ввела анестезию, назойливо напоминая о своей мнимой мудрости, затем удалила нерв, отвечающий за политическое действие.
Уже в другом рассказе Набокова “Истребление тиранов”, повествователь сокрушается: «Из дико цветущего моего государства он сделал обширный огород, в котором особой заботой окружены репа, капуста да свекла; посему все страсти страны свелись к страсти овощной, земляной, толстой. Огород в соседстве фабрики с непременным звуковым участием где-то маневрирующего паровоза, и над всем этим безнадежное белесое небо городских окраин — и все, что сюда воображение машинально относит; забор, ржавая жестянка среди чертополоха, битое стекло, нечистоты, взрыв черного мушиного жужжания из-под ног... вот нынешний образ моей страны, — образ предельного уныния, но уныние у нас в почете, и однажды им брошенный (в свальную яму глупости) лозунг "половина нашей земли должна быть обработана, а другая заасфальтирована" повторяется дураками, как нечто, выражающее вершину человеческого счастья».
Надо понимать, что капуста и свекла в осетинском варианте – это личная безопасность и деньги, а в “фабрике по соседству” угадывается Электроцинк, вокруг которого в почете «образ предельного уныния». Правда в Осетии власть не печется даже об асфальтировании дорог и обработанности земель, которые по Набокову выступают символами падения, а для нас это только намеченные на будущее цели.
Впрочем, и парламенту и правительству РСО-Алания стоит ознакомиться с историей, которая учит, что большевики, загнанные в подполье, получали подпитку из эмигрантской среды, а результат известен всем. По историческим меркам, вы лишь калифы на час, а мы можем прогнать свою эмигрантскую печаль, и тогда бежать уже придется вам, и не в себя, а за пределы нашей республики.
.png)
